Ключицы были так восхитительны, что я не могла оторвать взгляд. В холодных глазах ярко плескался смысл, как резвый зверек бьется в оковы клетки- души. Он не станет есть с моих рук, согревая пальцы теплым дыханием. Я боялась смотреть в лицо.
Я бы была верна твоим тонким рукам, но полигамна, и изменила им с линией губ. Все что во мне есть живого и настоящего я оставила там, в комнате с обоями в полосочку. Вся моя душа просвечивала через ребра наружу и сливалась со стенами. Я бы левитировала над обыденностью, но у лягушки это выходит куда убедительнее.
Твои лучевые и берцовая снятся мне, когда в нашей комнате еще темно. Проезжающий поезд разбивает мой сон на кусочки, в голове крутится вечное * еще пол часа*. А я бы и рада не пойти к первой паре, чтобы остаться с твоими ключицами, но не могу придумать для этого объективной причины. Параметрические системы опять забирают меня у тебя. Смотря в зеркало я спрашиваю, как прожить этот долгий день, где найти силы, чтобы быть милой с тем другим. Ты спрашивал у меня, "а он это настоящее?", а мне все слышалось стОящее. Я спрашивала, " а это считать изменой?", ты смеялся и говорил временной заменой.
Ты прав. Вечности невозможно изменять с комфортом и снобизмом. Наш месяц, тот самый, когда я не могла найти силы, чтобы звонками разрывать объятия, я назову абсолютное настоящее. Я помню как забиралась в туфлях к тебе в кровать, и ты вслух читал мне про женщину, с деревом из ран. Мне так запали в душу эти строчки, что я помню все наизусть. Перечитывая в метро, осенью Возлюбленную, я пыталась объяснить тому другому, что в ней такого особенного. Да он не понял ничего.
Зачем ты вдруг начал цитировать Бродского? ведь в тот вечер я так и не смогла уйти. Зачем часами уговаривал позвонить ему? Чтобы показать мне, как бессильна обыденность перед вечностью?
Я жила в моем сладком ноябре, который как сладкий хлеб революции, до самого лета, сдерживаясь, срываясь на крик, уговорами, просьбами, жалостью. А потом...
Я говорила часами, днями, ночами, а ты все слушал, слушал, слушал. Почему более тонкое ощущение называется истеричка и сумасшедшая? Мой душевный эксгибиционизм порой поражает даже меня саму. Ты называл Полозкову моей старшей сестрой, а у меня в голове крутились строчки про воскресный призрак солнца, из того самого, нашего, любимого. Твой голос отнял меня у жизни на долгие месяцы. Говорить другому слова, принадлежащие тебе всегда было невыносимо, но... только только только. Мои руки за воздух цеплялись, заталкивая его обратно в легкие. я никогда не умела врать. выходило дешево. но он верил.
Мне снятся твои коленные суставы, сухожилия, плечи, кисти. Я так люблю эти кости, названия которым я позабыла, а может и не знала, что хотела бы не просыпаться.
Глаза такие серые, смотрели в мои зеленые, руки, всегда такие небрежные, были бережны.
мне так много хотелось тебе сказать. Поднимая со дна колодца на свет божий рой мыслей, я и мечтать не решалась, что ты распутаешь пряди моих сомнений.
но ты сказал: Я заклеил коричневой бумагой окна над столом,
Заткнул “берушами” воспаленные чувства
И погрузился на дно. В соседней комнате,
На самом краю освещенной солнцем скалы,
Ты стучала на своем новеньком “Гермесе”,
И пока меня, как мешок, тащило по дну реки,
Птенец твоей тревоги даже еще не проклюнулся.
я догадалась, что это был Хьюз.
Я бы была верна твоим тонким рукам, но полигамна, и изменила им с линией губ. Все что во мне есть живого и настоящего я оставила там, в комнате с обоями в полосочку. Вся моя душа просвечивала через ребра наружу и сливалась со стенами. Я бы левитировала над обыденностью, но у лягушки это выходит куда убедительнее.
Твои лучевые и берцовая снятся мне, когда в нашей комнате еще темно. Проезжающий поезд разбивает мой сон на кусочки, в голове крутится вечное * еще пол часа*. А я бы и рада не пойти к первой паре, чтобы остаться с твоими ключицами, но не могу придумать для этого объективной причины. Параметрические системы опять забирают меня у тебя. Смотря в зеркало я спрашиваю, как прожить этот долгий день, где найти силы, чтобы быть милой с тем другим. Ты спрашивал у меня, "а он это настоящее?", а мне все слышалось стОящее. Я спрашивала, " а это считать изменой?", ты смеялся и говорил временной заменой.
Ты прав. Вечности невозможно изменять с комфортом и снобизмом. Наш месяц, тот самый, когда я не могла найти силы, чтобы звонками разрывать объятия, я назову абсолютное настоящее. Я помню как забиралась в туфлях к тебе в кровать, и ты вслух читал мне про женщину, с деревом из ран. Мне так запали в душу эти строчки, что я помню все наизусть. Перечитывая в метро, осенью Возлюбленную, я пыталась объяснить тому другому, что в ней такого особенного. Да он не понял ничего.
Зачем ты вдруг начал цитировать Бродского? ведь в тот вечер я так и не смогла уйти. Зачем часами уговаривал позвонить ему? Чтобы показать мне, как бессильна обыденность перед вечностью?
Я жила в моем сладком ноябре, который как сладкий хлеб революции, до самого лета, сдерживаясь, срываясь на крик, уговорами, просьбами, жалостью. А потом...
Я говорила часами, днями, ночами, а ты все слушал, слушал, слушал. Почему более тонкое ощущение называется истеричка и сумасшедшая? Мой душевный эксгибиционизм порой поражает даже меня саму. Ты называл Полозкову моей старшей сестрой, а у меня в голове крутились строчки про воскресный призрак солнца, из того самого, нашего, любимого. Твой голос отнял меня у жизни на долгие месяцы. Говорить другому слова, принадлежащие тебе всегда было невыносимо, но... только только только. Мои руки за воздух цеплялись, заталкивая его обратно в легкие. я никогда не умела врать. выходило дешево. но он верил.
Мне снятся твои коленные суставы, сухожилия, плечи, кисти. Я так люблю эти кости, названия которым я позабыла, а может и не знала, что хотела бы не просыпаться.
Глаза такие серые, смотрели в мои зеленые, руки, всегда такие небрежные, были бережны.
мне так много хотелось тебе сказать. Поднимая со дна колодца на свет божий рой мыслей, я и мечтать не решалась, что ты распутаешь пряди моих сомнений.
но ты сказал: Я заклеил коричневой бумагой окна над столом,
Заткнул “берушами” воспаленные чувства
И погрузился на дно. В соседней комнате,
На самом краю освещенной солнцем скалы,
Ты стучала на своем новеньком “Гермесе”,
И пока меня, как мешок, тащило по дну реки,
Птенец твоей тревоги даже еще не проклюнулся.
я догадалась, что это был Хьюз.
